– Мои детство и юность совпали с очень трудным для всей страны периодом. Только начала налаживаться жизнь после организации колхозов, как грянула война с немецкими фашистами. И дети нашего поколения рано взрослели, – рассказывает Василий Иванович Иванов, родившийся 95 лет назад в дер. Байгильдино, ныне коротающий век в городе Канаше. – Семья наша была многодетная, нас было девять ртов. Трое из девятерых – Викентий, Костя и Миша умерли в детском возрасте из-за болезней. Самая старшая, Саня, родилась в 1925 году, я за ней – в 1927-м. В восемь лет стал учиться в первом классе Новомамейской начальной школы. Своего первого учителя помню до сих пор, звали его Иванов Владимир Иванович. Он был очень обаятельным, образованным человеком. В мои годы в школах были уроки чистописания, где детей учили писать каллиграфическим почерком. У нашего учителя был очень красивый почерк, именно у него я перенял навыки чистописания.
В наше время за хорошую учёбу учащихся поощряли похвальными грамотами. Там были изображены портреты Ленина и Сталина. Новомамейскую начальную школу я закончил в 1939 году на одни «отлично» и заслужил Похвальную грамоту.
В те годы продолжить учебу в пятом классе было очень проблематично. Учащихся было так много, что в некоторых школах не хватало свободных классных помещений. Меня, окончившего четвертый класс на «отлично», и Лизу Алексееву записали в пятый класс Шихазанской средней школы, где обучались дети русской национальности. В школе время от времени проходили родительские собрания, на которые обычно ходил мой папа, Кузьмин Иван Кузьмич. После собрания дома он в веселом настроении духа садился за стол и долго молчал. Затем не выдерживал и начинал рассказывать: «На собрании похвалили Васю (то есть меня) за отличную учебу и примерное поведение. Потом его фамилию произносили несколько раз». Отец очень гордился моими успехами в учебе.
В довоенные годы в школе силами учителей и учащихся ставили спектакли, в которых принимал участие и я. Однажды мне пришлось исполнить роль взрослого мужчины по имени Степан, который держал свою жену в ежовых рукавицах. Этот спектакль мы показывали в Сиделево и Атнашево при свете керосиновых ламп (электричества тогда не было).
Утром 22 июня 1941 года мы проснулись от громкого звука репродуктора, висящего на столбе перед сельским Советом. По радио известили, что немцы напали на нашу страну, и началась война. Мы, детвора, вместе со взрослыми также пришли на митинг, стихийно начавшийся на улице перед сельским Советом. Так как я учился в Шихазанской средней школе и в деревне был на хорошем счету, председатель и мне предоставил слово. Никогда не выступавший прилюдно при таком стечении народа, я всё же сумел сказать, что Красная Армия обязательно разобьет эту фашистскую гадину. На этом же митинге мужчины начали писать заявления с просьбой, чтобы их добровольно отправили на фронт.
Хотя война шла далеко от нас, но её эхо в один прекрасный летний день всколыхнуло всю нашу деревню. Коля, сын Андрюши Петрова, нашел в поле минометную мину, впопыхах оставленную солдатами под деревом после учений, и принес её на птицеферму, где трудилась его мама, положил на дубовую колоду, приспособленную для гнутья конских дуг, и ударил молотком.
Мы сидим дома, обедаем. С улицы вбегает сестренка и выпаливает: «На ферме Колю убило!» Побежал на ферму. Тут народ собрался, ждут милицию и доктора. Какой тут доктор? Взрывом Колю разбросало вокруг – ноги в одном месте, руки – в другом. Этот трагический случай произошел в Байгильдино в самый разгар лета – в июне.
Осенью, 1 сентября, как всегда, пошел в школу. Замечаю, учителя глядят на меня ошалелым взглядом: «Василь, ты живой? Слухи ходили, что тебя убило взрывом мины, мы твою фамилию даже в классный журнал не включили».
В октябре 1941 года женщин и девушек начали увозить на рытьё окопов. В тот год стояла страшно холодная зима – птицы намертво падали от мороза. Угнали на принудительные работы и мою старшую сестру – Саню. Потом она рассказывала, что пальцы рук обмораживались ещё до начала работ. От непосильной работы у беременных женщин случались выкидыши.
Через месяц или два после начала войны (точно не помню), отцу принесли повестку для отправки на фронт. Мы с отцом в тот день на двух подводах ездили в Вутабосинские леса за хворостом. Всё уже нагрузили на телеги, надежно перетянули хворост линьковой веревкой, чтобы он не рассыпался по дороге, отец мне и говорит: «Сынок, мне скоро идти на войну, ты из сыновей самый старший, надо будет помогать матери вести хозяйство». У нас в деревне перед домом была баня и пивоварня. Смотрим, оттуда тянет дымом. Сообразил сразу, что отцу принесли повестку, и мама варит пиво на проводы. Зашли во двор, там конь стоит, запряженный в тарантас. По древнему обычаю перед уходом на защиту Родину рекруты с друзьями с песней обходили деревню. Отец года за два до начала войны в Шихазанском райвоенкомате ежегодно по два-три месяца обучался военной профессии автоматчика.
На следующий день отца проводили в Канаш. Я тоже привязался к провожающим, мама была не против. В те годы в Канаше военкомат располагался в районе нынешнего завода электропогрузчиков на улице Красноармейской. Народу там было – тьма. Отца вместе с другими призывниками – у всех котомки за спиной – строем повели на железнодорожный вокзал. Вскоре подали эшелон, в «телятнике» народу – как сельдей в бочке, все – будущие защитники Родины. Команда, с которой отец прибыл на вокзал, с трудом влезла в переполненный вагон. В вагоне гармонь выводит грустную мелодию, бренчит балалайка, рекруты поют прощальную песню. Момент очень печальный, народ едет на войну. Не знаешь, как сложится судьба: вернешься ли домой с победой или сложишь голову на поле брани. Паровоз дал протяжный гудок и эшелон тронулся.
Через три – четыре месяца от отца получили первую весточку – почтальон принес сложенное треугольником письмо: «Из Москвы нас перебросили в сторону Смоленска, – говорилось в письме. – Всех распределили по отделениям, взводам и ротам. После этого дали команду расположиться под деревьями на привал: «Когда надо, поднимем!» Не успели даже расслабиться как следует, прозвучала команда: «Тревога!» Оказывается, наш батальон начали окружать немцы.
Под Смоленском в предвоенные годы колхозы на больших площадях выращивали лен, сырье для текстильной и пищевой промышленности. Отец с двумя солдатами успели схорониться в снопах льна, сложенных стоймя. Когда отец выходил из этого укрытия после ухода вражеских солдат, его сразила шальная пуля. Она зашла в ладонь и вышла из плеча, разрушая плечевую кость. Случайно спасшиеся от немецкого плена и возможной гибели три друга заночевали в поле, а утром в лесу услышали конское ржание и отправились на этот звук, предполагая, что это может быть наше воинское подразделение. Действительно, это были наши солдаты, чудом уцелевшие от смерти во время немецкого окружения. Отца, раненого, отправили на подводе в полевой госпиталь. Он лечился в Подольском, затем Нарофоминском госпиталях. Третьим лечебным подразделением стал Звенигородский госпиталь, довоенный санаторий.
Когда много лет спустя я поехал по путевке в этот санаторий, в фойе в списке лечившихся в госпитале раненных в 17-м ряду отыскал фамилию отца: «Кузьмин Иван Кузьмич, 1905 г.р., из дер. Байгильдино Чувашской АССР». Когда фронт стал приближаться к Москве, госпиталь перевели в город Владимир. Полтора месяца лечился здесь отец. Когда обстановка на фронте стала критичной, раненных на санитарном поезде повезли на Восток – в Сибирь. «В Канаше наш эшелон простоял четыре часа, – говорилось в письме. – Я просил врачей оставить меня в здешнем госпитале, но они не согласились, сославшись, что в Сибири я получу хорошее лечение».
После трех месяцев лечения в Бийском эвакогоспитале отец 30 декабря 1941 года в пять часов утра постучался в окно. «Кто-то стучит! – всколыхнулась мама, вскочила с кровати и кинулась к окну: «Вставайте, дети, отец пришел!» Отец зашел в дом, правая рука на привязи. Все мы обнимаем его, щебечем. Я помог отцу снять шинель и тут же накинул её на себя. Захотелось пацану примерить отцовскую шинель!
На следующий день с отцом пошли в соседнюю деревню Новые Мамеи. Когда санитарный поезд с раненными шел на восток, он долго простоял на разъезде Мокры, пропуская встречные поезда, идущие на фронт. По рассказам отца, он в дежурном по разъезду в форме железнодорожника узнал жителя дер. Семеновки, своего давнего знакомого, и попросил его передать жене Михайлова из Новых Мамей 200 рублей денег. Оказывается, когда отца ранило, Михайлов из Новых Мамей дал ему 200 рублей: «Тебя сейчас все равно комиссуют, и ты поедешь домой. Отдай, пожалуйста, эти деньги моей жене». Отец хотел удостовериться, получила ли жена Михайлова эти деньги, или нет? Отыскали дом, нашли хозяйку: «На следующий же день принесли деньги, спасибо всем», – от души поблагодарила женщина отца.
В 1941 году зима была суровой и снежной. Когда мы с отцом шли по полю, дорогу перед нами перебежали 17 волков! В годы войны эти хищные животные стаями покидали места боев в западных областях страны и переселялись в спокойные, тихие места. Отец перепугался: «Как же ты в школу ходишь? Ведь волки могут напасть и растерзать!» Я отшучиваюсь: «Нас они не трогают».
Нам, не знавшим до школы русского языка, было очень трудно учиться вместе с русскими детьми. Саню из Новых Мамей, Серафиму, Яковлеву и Иванову записали в чувашский класс – в 5-й «А», а нас с Алексеевой Лизой – в русский. Наш классный руководитель Алексеев Федор Алексеевич зашел в класс и спросил: «Дети, как дальше будем учиться?» Все хором закричали: «По-русски!» Пришел домой, кинул холщовую сумку в сторону и в слезах заявил: «Всё, завтра в школу не пойду! Там обучают на русском, мне это очень трудно». Родители начали меня успокаивать, уговаривать: «Ты у нас способный мальчик, у тебя всё получится, а учиться надо». Следующим утром с холщовой сумкой, гремя в пенале ручкой и карандашом, пошел в Шихазаны.
Не знавшему русского языка учеба давалась очень трудно. Но всё же последнюю четверть пятого класса я завершил на «отлично» и заслужил Похвальную грамоту. В те годы оценки не ставили цифрами, как сейчас, а писали словами: «Отлично», «хорошо», «посредственно», «плохо», «очень плохо».
В шестом классе записался в музыкальный кружок, там обучали игре на трубе. Через какое-то время кирпичное здание нашей школы передали под эвакогоспиталь, и мы начали учиться в две смены. Учеба во вторую смену заканчивалась в восемь вечера, и четыре километра до Байгильдино я преодолевал не умеренным шагом, а быстрым бегом. За десять лет учебы я пропустил занятия всего один день. В Новых Мамеях рядом со школой был глубокий овраг, когда я там катался на лыжах, упал и поранил правую руку. На следующий день пришлось пропустить уроки.
Когда учился в седьмом классе, к нам школу прислали двух молоденьких учительниц, эвакуированных из осажденного немцами Ленинграда. Васильева Людмила Викентьевна была учительницей русского языка и литературы, а Шевцова Людмила Серафимовна преподавала химию. Позже Людмила Викентьевна стала нашим классным руководителем.
Не могу не рассказать про такой случай. Наш класс по русскому языку пишет диктант. Сначала Людмила Викентьевна зачитала нам полный текст диктанта. Затем начала диктовать по предложениям. К примеру, наши учителя диктуют «кОрОва», а она нам диктует «кАрОва». А мы пишем так, как слышим. На следующий день узнаем, что трое получили «посредственно», а остальные – «плохо». В том числе и я. Перепуганная учительница побежала к директору Нимакову Василию Ефимовичу (он был из Урмар). Видимо, директор разъяснил молодой учительнице о произношении чувашами русских слов, мы больше таких ошибок не допускали, и в классном журнале начали появляться и «отлично», и «хорошо».
Я уже упомянул об эвакогоспитале. Мы, комсомольцы школы, взяли над ним шефство, помогали раненым бойцам писать письма домой, устраивали громкие чтения газет и журналов, книг, своими силами ставили для них концерты. В том же госпитале произошел один интересный случай. Когда я шел утром в школу, увидел у палисадника однорукого раненого. «Вася, подойди-ка сюда!» – позвал он меня к себе. Подошел. Оказался нашим родственником Семеновым Егором Семеновичем из Нижней Яндобы: «Сбегай-ка после школы к моей жене и сообщи ей, что я лечусь здесь». Пришел домой, снял сумку с плеч и побежал в Нижнюю Яндобу к снохе (инке). «Так и так, – говорю, – дядя Егор ранен, лежит в Шихазанском госпитале».
Комиссованного по ранению отца в 1942 году поставили заведующим фермой. Через год на общем собрании колхоза его избрали председателем колхоза, но он не согласился взваливать на себя тяжелую ношу. Отказался, заявив, что не справится, образования мало. На том же собрании его избрали бригадиром нашей бригады. Пришел отец с собрания, кинул бригадирскую кирзовую сумку на скамейку, и говорит мне: «На, трудись!» Отвечаю: «Я не могу, мне в школе учиться надо!» «Трудись, – говорит, – хватит на шее родителей сидеть!» Я в смятении, что делать? Взял бригадирскую сумку и пошел к дяде, младшему брату матери, колхозному бухгалтеру, чтобы вернуть колхозу эту бригадирскую сумку. Дядя говорит мне: «Слушай, давай поработай. Кого поставить, все мужчины на войне? В помощь тебе определю двух женщин-звеньевых». Пришлось согласиться. Трудился в этой должности в 1943-м, 1944-м годах, вплоть до ухода на воинскую службу в Красную Армию. Трудился, видимо, неплохо, если завоевал звание «Лучший бригадир района». В начале сороковых районом руководил крепкий мужчина по фамилии Медянин. Жена его была директором Козловского авиационного завода, выпускавшего так нужную Красной Армии продукцию.
Наш колхоз «Активист» специализировался на разведении породистых лошадей и сбыте их колхозам. У меня был любимый мерин Чижик. Как только подойду утром к конскому табору, пасущемуся на лугах в пойме реки Малый Цивиль, и крикну: «Чижик!» Тот сразу, услышав знакомый голос, с радостным ржанием галопом несется ко мне. У меня в кармане всегда было для него угощение – припрятанный кусочек сахара. Он по моей команде ложился на землю, вставал на задние ноги. Когда меня призвали в армию, я просил у военкома, полковника Тямушкина (он был из Маяка) разрешения взять Чижика с собой. Я заранее знал, что это невыполнимо. Полковник, конечно, отказал.
В моей бригаде была 21 лошадь, из них 14 – кобылы. А у моего дяди, Ильи Григорьевича, 23, на две больше. Мы иногда спорили между собой, иногда – состязались: чья бригада раньше закончит ту или иную работу. Он меня постоянно дразнил и подначивал: «Эй, комсомол!» Был такой интересный случай. Идет подготовка почвы под весенний сев. Весной по утрам часто подмораживает, иногда и снега навалит порядочно. Наши бригадные поля начинались сразу за нашими огородами. Смотрю, первая бригада пахоту завершает раньше нас. В то время существовал такой порядок: чья бригада раньше завершит работу, ей отдавали 15 трудодней отстающей бригады. Кто трудился в военные годы на колхозных полях? 13, 14-летние подростки, которым даже роста не хватало для надевания лошадям хомута, приходилось вставать на какое-нибудь возвышение. И по фамилиям помню этих пацанов: Ванюшкин Лексей, Антонов Миша, Чернов Ваня… Их всех давно нет на свете, пусть земля им будет пухом.
У меня всегда были с собой самодельные игральные карты. Говорю своим ребятам: «Сейчас пойду к ребятам первой бригады и буду подстрекать их на игру в карты, а вы тем временем пашите». Сказано – сделано. Помню имена двоих: Миша, Кирилл. «Пахать ещё рано, земля не отогрелась после снега, – говорю им, – давай лучше в карты перекинемся!» «Давай!» – соглашаются те. Пацаны вошли в раж и даже не замечают, что наши мальчики уже завершили пахоту и верхом на лошадях отправляются на конный двор с песней: «Первая бригада проиграла нам в карты 15 трудодней!» Глянул, со стороны деревни к нам не идет, а бежит мой дядя-бригадир. Видать, злой-презлой, как это племянник сумел обхитрить его и отобрал 15 трудодней. Я быстренько оседлал велосипед и дал деру. Дядя – за мной. Догнал он меня уже на конном дворе и никак не может успокоиться: то снимает перчатки с рук, то снова их надевает. Наконец, успокоился, сказал только одно слово: «Комсо-мол», и ушел.
Если сказать правду, были и неприятные случаи. На Малом Цивиле есть такое место – «Войсковой переход» («Çар каççи»). По легенде, на этом месте войска Степана Разина якобы переправлялись через реку. Здесь моя бригада готовила почву под сев ржи. Пацаны пашут, а я на велосипеде поехал на реку. Надо же было такому случиться: к нам на тарантасе в это время подъехал председатель райисполкома Медянин. В конце участка на развороте оставались огрехи. Мы их вспахивали после окончания пахоты поперек участка. А Медянин, не разобравшись, рычит во все горло: «Почему огрехи оставляете, где бригадир?» «Вон на реке!» «Срочно позовите сюда!» Кучер председателя пришел за мной и повел к «хозяину». «Почему на полях огрехи? – рычит Медянин. – Садись, повезем тебя в райисполком и посадим в тюрьму!» Я, конечно, струхнул основательно, но всё же сумел пристроиться позади тарантаса. Едем. Доехали до гречишного поля. Кучер остановил лошадь, и Медянин пошел осматривать посевы. Как только он отошел на порядочное расстояние, кучер говорит мне: «Беги!» Я и побежал. Потом только понял, почему Медянин остановился посреди поля. Видимо, подумал: «Зачем мне этот подросток? Пускай домой возвращается!»
В 1944 году меня, 17-летнего юношу, призвали на воинскую службу в ряды Красной Армии. Так завершилось моё юношество.
Василий ЛАПИН
